Симфония - Страница 26

К оглавлению

Таинственная особа из Индии равнодушно внимала голосу здравого смысла…

Она зевала.

Уже отец Иоанн, надев широкие калоши, окутанный шубой, выходил на лунную ночь.

…Он думал: «Игрушки… Но опасные игрушки».

Был морозец. Снег поскрипывал под ногами.

Одинокие дворы пели от затаенной грезы: «Возвращается… Опять возвращается». И батюшка плотней закутался в свою шубу.

Он многое знал, но до времени молчал.

Ночью спали. Кто-то видел сон.

Стоял индус на берегу Ганга с цветком лотоса в руках.

Индус поучал: «Наши знания не мишура, а чистое золото…

«И у нас был свой Кант, свой Шеллинг, свой Гегель, свои позитивисты…

«Вот еще!.. Нашли чем удивлять!

«Поучитесь-ка мудрости у Шри-Шанкара-Ачарии и у Потангали!.. Что вы знаете о брахмане Веданты и о пурушах Самкхии…»

Так поучал индус спящего и отражался в волнах вверх ногами с цветком лотоса в руках.

Пришла масленица. Москвичам напекли жирных блинов.

Дни были снежные. Звенящие тройки утопали в столбах метели.

Ждали объявления священного младенца. Не знали того, кто младенец, ни того, кто облечена в солнце.

Возлагали знание на аскета.

Слишком много тот учился, слишком тосковал, слишком много снял покровов, слишком полюбил Вечность.

Вечность зажгла новую звезду для баловника и любимца своего, и теперь весь мир любовался диковинкой.

Вечность указала запечатленного младенца и жену, облеченную в солнце.

И пока он так думал и не думал, поднимались и укрощались вьюги.

Тройки, звеня бубенцами, утопали в снежной пыля.

Что-то, ласковое, шептало; «Я не забыла вас, милые мои… Скоро увидимся!»

Один сидел у другого. Оба спускались в теософскую глубину.

Один говорил другому: «Белый свет – свет утешительный, представляющий собою гармоничное смешение всех цветов…»

«Пурпурный свет – ветхозаветный и священный, а красный – символ мученичества».

«Нельзя путать красное с пурпурным. Здесь срываются».

«Пурпурный цвет нуменален, а красный феноменален».

Оба сидели в теософской глубине. Один врал другому.

Сквозь густой белый дым разгоралась заря, заливаясь розовым смехом; аскет проснулся и, зевая, потянулся к ночному столику за часами.

Вскочил с постели и, вспоминая предстоящее свидание, послал воздушный поцелуй морозной зорьке.

Смеялся, как малое дитё.

Тут ему подали письмо с севера Франции. Он разорвал конверт и читал, протирая сонные очи.

Ему писали, что Зверя постигло желудочное расстройство, и он отдал Богу душу, не достигши пяти лет, испугавшись своего страшного назначения.

В смущении теребил аскет свою золотую бородку, шептал: «А Апокалипсис?»

Надевши пенснэ, перечитывал письмо.

Наконец он быстро стал одеваться, и руки его дрожали от волнения.

А в окне над белыми снегами хохотала пунцовая зорька, безумная, взбалмошная, как малое дитё.

Белым деньком некто разговаривал со старушкой Мертваго, слушая интимные песни вьюги.

В окне был виден двор, занесенный снегом, и с края крыш свешивались массивные, ледяные сосулька.

Это был ни старый, ни молодой, но пассивный и знающий, и в разговоре со старушкой он выражал неудовольствие по поводу образа действий московских мистиков.

Он говорил, что их ждет разочарование, потому что они избрали неверный путь.

Он жалел и тосковал, следя отуманенным взором, как оледные вихри снегов, виясь, застилали от взора его ледяные сосульки.

Казалось, он говорил себе: «Так, Господи! Они не видят себя!»

Но старушка Мертваго не хотела понять его интимной сказки и советовала обратиться с жалобой.

В гостиной стояла сказка. Посмотрев на карточку, она сказала: «Проси…»

Машинально поправила свои рыжеватые волосы, машинально пошла навстречу золотобородому пророку, очаровательно улыбнувшись!

Глава неохристиан был бледен. Черные бриллианты не сверкали из-под опущенных ресниц.

Пушистое золото волос пало на задумчивое чело. В длиннополом сюртуке он казался повитым тайной.

Он воскликнул про себя: «Жена, облеченная в солнце». Он воздевал про себя свои руки, совершая мистерию.

А перед ним стояла сказка и вопросительно улыбалась, удивлялась появлению аскета, любезно приглашала садиться.

Аскет сообщал, что он явился с отказом от лекции, которую кентавр предложил ему прочесть о мистицизме на благотворительном вечере в пользу вдов и старух.

Время у него было занято, и он никак не мог обременять себя лишним трудом.

Небрежно слушала сказка его сообщение, желая поскорее его спровадить.

«А теперь мы поставим этот валик», – сказал жилистый генерал и, счистив с валика пыль мягкой кисточкой; вставил его и пустил в ход граммофон.

Из трубы вылетали гортанные звуки: «О ее-сли бы выы-скаа-заа-аать мооо-жнооо всю сии-луу стра-даааний моо-их…»

Вечерняя заря хохотала над Москвой, и Мусатов сказал в волнении: «Не удивляйтесь… Я имею сообщить вам нечто важнее… Когда я могу к вам явиться…»

Он покраснел, и удивленная сказка нетерпеливо ему заметила: «Но ведь у нас приемный час ежедневно от двух до четырех!»

В эту минуту раздвинулась портьера. Вбежал хорошенький мальчик с синими очами и кудрями по плечам.

Это, конечно, был младенец мужеского пола, которому надлежало пасти народы жезлом железным.

«Милый мальчик, – сказал Сергей Мусатов, сделав нечеловеческое усилие, чтобы не выдать себя. – Как его зовут?»

Но смеялась сказка, обратила запечатленное лицо свое к малютке, поправила его локоны и с напускной строгостью заметила:

«Нина, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не входила сюда без спросу».