Симфония - Страница 24

Свалились два миллионера, подкошенные Смертью. Один знаменитый писатель чуть не положил жизнь за други свои.

Великое возмущение произошло среди московских мистиков: Дрожжиковский, воюя, встал на Сергея Мусатова, подстрекаемый Шиповниковым, с. – петербургским мистиком.

Были словеса многи… И примыкали к Дрожжиковскому, который пышно всходил.

Партия Дрожжиковского слилась с партией хитроумного Шиповникова… И к ним присоединился Мережкович.

Оставшиеся теснее сплотились вокруг золотобородого, с надеждой обращали к нему взор.

Ждали знамений.

С Воронухиной горы открывался горизонт. Из темных туч сиял огненный треугольник.

Собирались народные толпы и видели в том великое знамение.

Долго не расходились, толкуя.

Один пришел к другому, красный от ходьбы.

Не снимая калош, кричал из передней;

«Священные дни начались над Москвой!..»

«Пойдем, брат, высматривать их морозным вечером!..»

«Воссияла на небе новая звезда!»

«Восходом ее ждем воскресения усопших… Недавно видели почившего Владимира Соловьева, как он ехал на извозчике в меховой шапке и с поднятым воротником!»

«Перед видевшим распахнул шубу Владимир Соловьев, показал себя и крикнул с извозчика: «Конец уже близок: желанное сбудется скоро».

Оба очутились на морозном холодке, и морозный холодок выкрасил им носы.

Быстро зашагали, свернув в пустой переулочек. Как опытные ищейки, высматривали благодать.

Заглядывали в окна и на чужие дворы. И сверкала очами.

Трубы выли. Ворота домов скрипели. Обнаженные дерева свистели, скрежеща ветвями.

Млечный путь спускался ниже, чем следует. Белым туманом свисал над их головами.

Снег хрустел под ногами прохожих. Там, где днем стояла лужа, был голый лед… И случайный проходимец летал вверх пятами, пародируя европейскую цивилизацию.

Пара рысаков мчала ее вдоль озаренных улиц… И она, озаренная, взором впивалась в белые снега.

На ее щеках показался морозный румянец, а в очах отразилось вечное стремление.

Коралловые губы побледнели.

Вчера был вечер, а сегодня готовился бал… А вот сейчас она предавалась снеговому восторгу.

Как царица, неслась на крыльях фантазии, и ветер свистал, обдавая ее холодком.

Это были вечные рассказы о том, чего нет, и что могло бы быть, да не вышло.

И взор ее был устремлен в бездонное, и во взоре ее светилось бездонное.

Вот летела она, как священное видение, подымая снежную пыль.

Церковь Неопалимой Купины была заперта. Тем не менее изнутри ее отворили.

Стояли на паперти, никем не замеченные.

Один был в огромной шубе и меховой шапке, а другой в ватном пальто и в зимнем картузе.

Оба были высоки, худы и сутулы. Один казался бы церковным дьячком, если б не золотые очки, которые он сиял с носа и протирал носовым платком.

Из-под его картуза вырывалась львиная грива серых волос. Серая борода была подстрижена.

Он посмотрел на ясную звезду, от которой протянулась золотая нить, и сказал, прищуриваясь: «А что, Владимир Сергеевич? Ведь это вспыхнувшая денничка!»

Вокруг его рта и глаз показались добрые морщинки. Он запер церковь.

Оба зашагали вдоль Полуэктова переулка, оживленно беседуя между собой.

На Девичьем поле они сидели на лавочке, занесенной снегом; закинули головы к небу, рискуя потерять в снегу Свои шапки.

Рассматривали небо добрыми, близорукими глазами.

Глядели на Млечный Путь, а Млечный Путь сиял белым туманом, невозвратной мечтой и прошлой юностью.

Тот, на ком была меховая шапка, сказал глухим басом: «То ли еще они увидят впоследствии!»

Вдалеке оголенные метлы дерев потрясали черными руками, прося священного дуновения.

Они долго молчали, совершая таинство. Наконец тот, на ком был ватный картуз, завизжал внезапно, как ребенок.

Он ударил рукой по мерзлой скамейке и кричал, тряся львиной гривой волос и серой бородой: «Эээ!.. Да неель-зяяя же так, Влади-мир Серге-евич! Они нас совсем скомпрометируют своими нелэээпыми выходками!.. Это, наконец, ди-ко!»

Тут он начал сокрушать выводы Сергея Мусатова, а сидящий рядом захохотал, как безумный. Стучал ногами от хохота, распахнув свою шубу.

Его черная, седеющая борода развевалась по ветру, а Дерева трясли черными руками, прося священного дуновения.

Млечный Путь сиял белым туманом своим, невозвратной мечтой и прошлой юностью.

Наконец, пересилив смех, он сказал: «Это ничего, Барс Иванович: первый блин всегда бывает комом»,

Двое прохожан вздрогнули от этого священного хохота, но не потрудились вглядеться в лицо хохотавшего.

Если бы они увидели, ужас и умиление потрясли бы их взволнованные души.

Они узнали бы старых друзей.

Долго еще сидели на лавочке, тихонько разговаривали между собой.

Потом они ходили по Москве и заглядывали в окна к друзьям; приникали к холодным стеклам и крестили своих друзей.

Не один друг слышал постукиванье вьюги в окне, не одни друг поднимал к ночным окнам свои недоумевающие глаза, прищуриваясь от лампового света.

Он и не знал, что стучатся к нему былые друзья, что крестят его своими призрачными руками.

Так ходили вдоль Москвы оба скитальца.

Наконец, грустно вздохнув, они скинули окрестность прощальным взором… Удалились до радостного свидания.

В Новодевичьем монастыре, среди могил, они пожали друг другу руки, расходясь на покой.

За широким столом восседал сам основатель неохристианства, сделавший выводы из накопившихся материалов, прошедший все ступени здравости, приявший на высшей ступени венец священного безумия.

Подле него сидело таинственное лицо, вернувшееся из Индии, – участник таинственных мистерий.