Симфония - Страница 23

К оглавлению

Варя теребила копчик косы. Павел Мусатов взял в руки гитару.

Вдруг сутулый учитель заговорил тявкающим голосом; разинув рот, выпускал заряд за зарядом.

Его расплюснутый нос задорно сверкал на противника, а щеки Вари вспыхнули ярким румянцем.

Но ревнивый учитель не смотрел на Варю. Смотрел Павел Мусатов, натягивая новые струны на старую гитару.

Потом он кашлянул, вздохнул и покачал головой.

Но этого не заметил его брат.

Самовар шипел.

Кто-то прильнул к окнам, зияя впадинами глаз.

Но там никого не было.

Учитель кричал: «Это безумие!» Варя блестела негодованием на учителя.

Павел Мусатов толстым пальцем пробовал струну,

Взоры аскета сверкнули грозой, потому что он припомнил долгие годы изучения наук и философии.

Он отрезал своим деревянным голосом: «Если я и безумен, то это только потому, что прошел все ступени здравости!»

Встал и, зевая, подошел к окну.

Вдруг Павел Мусатов забренчал на гитаре персидский марш.

Принесли почту. Золотобородый аскет прочитал письмо. Он сказал брату: «Завтра я еду в Москву».

Толстый Павел стоял за спиной Вари. Он сказал брату: «И хорошее дело».

Он глазами указывая на поникшую племянницу.

Варя быстро вышла из комнаты.

Бледные губы учителя кривились, хотя он равнодушна закуривал папиросу.

Но аскет, погруженный в мысли, ничего не заметил,

Он вышел в сад.

Тянулась ночь. Звенели бутылки. Павел Мусатов спаивал учителя.

Голова учителя лежала на столе. Он кричал: «Любовь к ближним!»

Весело грохотал багровеющий Павел. Его лицо лоснилось и потело.

Одной рукой он ударял по столу; другой поднимал над головою осколок рюмки.

На скатерти были винные пятна. Над ними кружились мухи.

Гитара с оборванными струнами валялась на полу,

В соседней комнате было темно. Здесь была Варя.

Из ее глаз катились слезы. Она кусала маленький платочек.

Она уронила платочек на спинку кресла, а сама вышла в сад.

И платочек белел на спинке кресла, как будто это было чье-то лицо, зловещее и мертвенно-бледное.

Но здесь никого не было.

Всю ночь гулял аскет в саду, объятый мраком.

Жаркая грудь его вздымалась от вечных сказок.

Ему писали, что семейство грядущего зверя найдено и что зверь еще не вышел из пеленок.

Это был пока хорошенький мальчик, голубоглазый, обитающий на севере Франции.

И аскет кричал в ночных аллеях: «Вот мы воздвигнем на зверя жену, облеченную в солнце, как священную, снежно-серебряную хоругвь!»

Ночной сторож бил в железную доску.

Над тоскующими деревами летело время ревущим потоком.

Разорванные облака уходили на туманный запад.

Слоено кто-то, нечистый, бежал обратно на север Франции.

И стоял аскет на коленях, в грязи, с поднятыми к небу руками.

Он кричал в исступлении: «Тат твам аси!» – и бил себя в грудь…

Светало.

И когда он входил в дом, уже на дворе было светло.

В столовой совершалось утреннее пьянство, озаренное висячей лампой.

Черные мухи облепили уста учителя, а Павел Мусатов, шатаясь, подошел к брату.

Обдавал его пьяным дыханием, бия себя в грудь.

Бормотал: «Шорт Прошка… Поперек дороги… Ревнив, как диавол…»

И, грохнувшись на колени перед аскетом, закричал: «Сергей, я безумно влюблен, но она – пейзанка… И ее ревнует ко мне староста Прохор…»

Он был красен, как баклажан. Аскет говорил ему: «Не пейте больше, а то вы сгорите от пьянства!..»

Аскет смотрел на брата и на хилого учителя. Учителя облепили черные мухи.

Висячая лампа боролась с дневным светом. Гитара валялась на полу.

Аскет думал в священном ужасе: «Вот она – апокалиптическая мертвенность!»

Светало. Заглянув в окно, можно было видеть старика, ночного сторожа, тащившегося спать в кусты.

Можно было видеть на востоке кусок желтого, китайского шелка.

А над ним небо было бледно-хризолитовое.

Светало.

Дело было к вечеру. Моросил дождь. Над ветлами кричали грачи.

На крыльцо вышел Павел Мусатов провожать брата Сергея.

Тройка рванула, гремя бубенцами. Павел Мусатов остался один на крыльце.

Он стоял в синей, суконной поддевке и махал брату носовым платком.

Лицо его было красней обыкновенного. Под глазами были мешки.

Он пошел на гумно.

Бабы мели гумно. Одна из них, увидав Павла, покраснела.

Павел не глядел на баб.

Он отвернулся от старосты Прохора, стоявшего перед ним с обнаженной головою.

Было холодно.

Вечером он стоял на террасе с Варей и молча курил сигару. Не заговаривал.

Варя поняла его молчаливое сочувствие.

За рекой пели: «Ты-и-и пра-а-сти-и-и, пра-а-сти-и-и, мой ми-ии-ии-ии-лааай, маа-аа-юу-уу любо-оовь…»

Из стены высунулась голова Вечности и печально повисла над стоящими.

Это была только маска.

Гробовая фата развевалась над полями.

В полях ехал Сергей Мусатов, повитый осенним туманом.

Он думал: «Это ничего… Это только отблески страха…

«Это с запада наплывает туманная мертвенность… Но еще мы поборемся…

«Еще не все кончено…»

На западе тучи разорвались. Багряно-огненный перст вознесся над туманными полями.

Озаренное лицо аскета улыбалось, хотя было холодно.

Но тучи закрыли горизонт…

День потухал, как печальная свеча,

Часть четвертая

Лето улетело на крыльях времени. Унеслось в тоскующую даль.

Проползла осень. И все, к чему ни коснулась она, облетело, пролило туманные слезы.

Старушка зима уже давно таскалась вдоль российских низменностей; шамкала и грозилась.

К тому времени г-жа Николаева изрыгала пламень из уст своих, аки картечница.