Симфония - Страница 19

Но самая опасная мания была мания ложной учености: она заключалась в том, что человек вырывал глаза и дерзкими перстами совал в свои кровавые впадины двояковыпуклые стекла.

Мир преломлялся; получалось обратное, уменьшенное изображение его.

Это был ужас и назывался точным знанием.

Были тут и грядущие разрушители, неописуемые в ужасе своем.

Глаза всех были устремлены в черное покрывало ночи, бесшумно распластавшееся над Северным, Немецким морем.

Казалось, это была огромная летучая мышь, заслонившая солнце.

Набежали свинцовые волны на песчаный берег и выбросили зверя с семью головами и десятью рогами.

И воскликнули великие и малые учителя мерзости: «Кто подобен зверю сему?»

Озаренный газовыми рожками, он подошел к умершей Европе, и она открыла мертвые очи свои, зашамкала беззубым ртом.

И нарумянилась, и жеманилась пред зверем, и слова ее были более чем зловещи, и она открыла мертвые очи свои и зашамкала беззубым ртом.

И тогда каждый из великих могильщиков и великих мерзавцев (так звали учителей мерзости) украсил ночную корону ее своей ложной драгоценностью.

Тут поместился красный рубин Заратустры с черным бриллиантом Гюисманса.

Каррарский мрамор сэра Рескина с булыжником русского Однодума.

Но все Это были ложные драгоценности: они странно мерцали над париком великой блудницы.

Но все это были ложные драгоценности; багровый месяц, и все почувствовали прилив безотчетного страха.

И сказали горам: «Падите на нас!» Но горы не пали. И нельзя было спрятать от ужаса лицо свое.

И ужаснулись все до единого.

И пока он так думал, в соседнем поместье совершалось молебствие о дожде.

Среди изумрудно-желтеющей нивы развевались красные с золотом хоругви, как священные, призывные знамена.

Поп опускал в сосуд с водой березовые прутья, окроплял нивы, молясь о благорастворении воздухов.

Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив.

И только тоскующий голос его разносился над нолями.

Аскет продолжал свои фантазии. В пику темнокрылой ночи он утраивал освещение на северо-востоке.

Уже выходила на небо воскресная светильня, и святой огонь прогонял с востока ужас заразы.

На востоке не ужасались; тут издавна наблюдалось счастливое волнение; будто серафимы произвели невидимое возмущение.

И когда зверь воссел на троне с блудницей великой, появились огни пророков над святою Русью.

Ее апостол был Иоанн, чей взор проник в глубину последних веков.

Тогда явилось знамение пред лицом ожидающих: жена, облеченная в солнце, неслась на двух крыльях орлиных к Соловецкой обители,

чтобы родить младенца мужеского пола, кому надлежит пасти народы жезлом железным.

Свершилось древнее пророчество о белом всаднике, который выйдет победить.

И была борьба великая между ратниками зверя и жены. И когда борьба достигла крайнего напряжения, можно было видеть ангела, восходящего на востоке.

Он стоял между Тигром и Евфратом; он вылил сосуд ярости Божией на запад, вопия: «Пал, пал Вавилон, город великий!»

Умертвил блудницу и зверя, связав беса на тысячу лет.

Это было первое воскресение, прообраз второго воскресения, и была смерть первая – подобие второй.

Это был знак, разгадываемый пророками.

Видел, видел, аскет золотобородый и знал кое-что!

Он шептал с молитвой: «Жена, облеченная в солнце, откройся знаменосцу твоему! Услышь пророка твоего!»

И вдруг грозное лицо его выразило крайнее смущение.

Ему припомнился знакомый образ: два синих глаза, обрамленных рыжеватыми волосами, серебристый голос и печаль безмирных уст.

Одной рукой она обмахивалась веером, отвечая глупостями на глупость.

Такой он видел ее на предводительском балу.

Он прошептал смущенно: «Жена, облеченная в солнце», а уж тройка подъезжала к подъезду.

На крыльце, обвитом хмелем, стоял брат золотобородого аскета, помещик Павел Мусатов, с богатырскими плечами и большой бородой.

Его лупоглазый лик смеялся и лоснился, обрамленный мягкой, как лен, белокурой бородой… В левой руке дымилась сигара.

Белую, чесучовую поддевку раздувал ветер, и он махал брату носовым платком.

В прохладной передней стояла племянница Варя, гостившая у дяди с чахоточной матерью.

Это была бледнолицая блондинка с мечтательными глазами, маленьким носом и веснушками.

Обнимались и лобызались братья Мусатовы.

Одинокий крестьянин, босой и чумазый, затерялся где-то среди нив.

И только тоскующий голос его разносился над широкими степями.

В столовой был накрыт завтрак. Здесь Павел Мусатов на радостях выпил разом шесть рюмок вишневки.

Потом он схватил хохотавшую племянницу и прошелся с ней мазурку.

Он молодцевато выступал перед изумленным братом, вытопатывая глянцовитыми сапогами.

Это был отставной гвардеец.

Девушка хохотала, и он тоже, причем его живот трясся, а на животе брелоки, и нот градом выступал на багровеющем лице.

Удивился аскет золотобородый, приехавший в деревню выводить судьбы мира из накопившихся материалов.

Но все радовались.

Вот уже брат Павел расстегнул чесучовую поддевку и вытирал носовым платком свой лупоглазый лик.

За завтраком золотобородый аскет уяснял присутствующим свое появление, очищая свежую редиску.

Он говорил, что устал от городской сумятицы и вознамерился отдохнуть на лоне природы.

Племянница Варя благоговейно внимала речам ученого дяди, а Павел Мусатов, наливая восьмую рюмку вишневки, громыхал: «И хорррошее дело!»

Был он громадный и багровый, проникший в тайны землеведения, а его брат был худой и бледный, напиханный сведениями.