Симфония - Страница 15

Шел странник с котомкой за плечами; его узенькая, седенькая бороденка задорно выставилась вперед, излучая радость всепрощения.

Уже позади него оставался сосновый лес. Над зелеными соснами стояло благословляющее солнце.

Желтовато-белые тучки, словно вылепленные из воска, рельефно выделялись на фоне небесного поголубения.

А перед ним протянулась равнина. Над равниной горели золотые и серебряные главы святынь.

Это была Москва, озаренная майскими лучами. Это была Москва в Троицын день.

Любопытно высматривал седенький странник над святынями московские тайны и радовался втихомолку.

Он был себе на уме, и ничто его не удивляло. Удивленно считал он человеческим, слишком человеческим.

По небу плыли желтовато-белые тучки, словно вылепленные из воску, а странник в уме ставил свечки московским угодникам.

Отец Иоанн служил в своем приходе.

Его беленькая, чистенькая церковка с серебряными главами приветно гудела во славу Св. Троицы.

Пели: «Иже херувимы». Все потели. Таинственный диакон в сияющей ризе периодически склонялся, совершая каждение.

Лучи золота врывались сквозь узкие окна и почивали на сияющих ризах; мелкий дымок фимиама мягко стлался в солнечных лучах.

Царские двери не закрывали тайн: отец Иоанн воздевал свои благословляющие руки, и атласные, белые волосы были откинуты от бледного чела.

Потом низко склонялся отец Иоанн перед св. Престолом, и из его сжатых губ вырывались потоки таинственных слов.

Так замирал он неведомым символом, прерывал молитвы мечтательным вздохом.

Потом был великий выход; два ребенка, сверкая ризами, несли восковые свечи; за ними шествовал золотой диакон.

После всех тихо шел с чашей в руках отец Иоанн. Его очи блестели. Ризы сияли. Волосы сбегали снежной волной.

И склонялись церковные прихожане в лучах майского солнца.

И пока служил отец Иоанн, в соседней церкви то же делал отец Дамиан.

Служили во всех церквах; произносили те же святые слова, но разными голосами.

Священники все без исключения были в золотой парче; одни были седы, другие толсты, третьи благообразны, многие безобразны.

В Храме Спасителя служил неведомый архиерей в золотой митре.

Его посох держал церковный служка, а сам он благословлял из царских врат, перекрещивая дикирий с трикирием»

Дормидонт Иванович отстоял службу; он порядком-таки пропотел и, выходя, обтирался платком.

Его толстые пальцы сжимали пятикопеечную, просфору, вынутую о здравии раба Божия Дормидонта.

У выхода его почтительно поздравил с праздником писарь Опенкин, а дома Матрена подала ему самовар.

Набожно перекрестился Дормидонт Иванович и скушал натощак просфору о здравии раба Дормидонта.

Заваривая чай, говорил кухарке: «Ну, Матрена, Бог милости прислал!»

В церкви порядком пропотел толстый столоначальник и теперь с жадностью тянул китайскую влагу.

Переулок был облит солнцем. Мостовая белела. Вместо неба была огромная бирюза.

Дом в ложно-греческом вкусе имел шесть колонн, а на шести колоннах стояло шесть белых, каменных дев.

Каменные девы имели на голове шесть каменных подушек, а на подушки опускался карниз дома.

На асфальтовом дворике была куча сырого, красного песку.

На куче песку играли дети в матросских курточках с красными якорями и белокурыми кудрями.

Они опускали маленькие ручки в холодный песок и разбрасывали горстями песок по сухому асфальту.

На куче песку стоял маленький мальчик; его лицо было строго и задумчиво. Синие глаза сгущали цвет неба. Мягкие, как лен, волосы вились и падали на плечи мечтательными волнами.

Важно и строго держал малютка в руках своих железный стержень, подобранный неизвестно где; побивал малютка сестренок своих жезлом железным, сокрушая их, как глиняные сосуды.

Сестренки визжали и закидывали самоуправца горсточками песку.

Строго и важно стирал малютка с лица своего красный песок, задумчиво смотрел на небесную бирюзу, опираясь о жезл.

Потом он вдруг бросил железный стержень и, соскочив с песчаной кучи, побежал вдоль асфальтового дворика, радостно взвизгивая.

Извозчик провез Дрожжиковского. Дрожжиковский ехал к белокурому пророку говорить об общих тайнах.

Шел монах по модной улице; его клобук высоко поднимался над худым лицом.

На нем был серебряный крест, и он быстро шагал среди праздничного люда.

Его черная борода была до пояса; она начиналась тотчас под глазами.

Глаза были грустные и горестные, несмотря на Троицын день.

Вдруг остановился монах и сплюнул: злобная усмешка исказила суровые черты.

Это случилось оттого, что цинический мистик высказал еще новое соображение и напечатал его в Полярных узорах.

На Кузнецком мосту в окне художественного магазина выставили пророков и святителей.

И казалось, пророки кричали из-за стеклянных окон, протягивая к улице свои голые руки, тряся горестными головами.

Святители же были ясны и тихонько улыбались, пряча в усах лукавую улыбку.

У окон толпились люди с разинутыми ртами.

В окна декадентского дома рвались золотые струи света.

Они падали на зеркало. Зеркало отражало соседнюю комнату. Оттуда неслись сдержанные рыдания.

Среди цветов и шелка стояла побледневшая сказка; ее красноватые волосы сверкали в золоте солнца и бледно-фиолетовый туалет ее был в белых ирисах.

На цветочном празднике она узнала о смерти мечтателя, – и вот ломала свои тонкие, белые руки осиротевшая сказка.

Дрожали коралловые губы, а по бледно-мраморным щекам катились серебряные жемчужины, застывая в ирисах, приколотых к груди.