Симфония - Страница 11

К оглавлению

Но сказка ничего не знала о кончине мечтателя и продолжала болтать с полусказкой о туалете графини Каевой.

А кругом стояли бритые люди, и лица их не выражали удивления, потому что всё они знали и обо всем могли дать ответ.

Это были… хамы…

В тот час молодой человек вонзил сапожное шило в спину старушки богаделки, ускользнув в соседний переулок.

Это был сумасшедший, и его тщетно отыскивала полиция.

В тот час Храм Спасителя высился над пыльной Москвой святым великаном.

Под его златоглавым силуэтом текли воды Москвы-реки в Каспийское море.

В тот самый момент, когда полусказка простилась со сказкой и когда серый кот побил черного и белого;

когда неосторожный Гриша разбил мячиком стакан Дормидонта Ивановича, а старушка шамкала в одиноком переулке: «караул»,

давали обед в честь Макса Нордау московские естествоиспытатели и врачи; сегодня прогремел Макс Нордау, бичуя вырождение; а теперь он сидел в «Эрмитаже» весь красный от волнения и выпитого шампанского.

Он братался с московскими учеными.

Мимо «Эрмитажа» рабочий вез пустую бочку; она грохотала, подпрыгивая на мостовой.

Эта Москва не нуждалась в Нордау; она жила своей жизнью; съезд естествоиспытателей и врачей не касался ее сердечных струн.

Вот сегодня Нордау громил вырождение, а завтра должна была выйти книжка Валерия Брюсова и Константина Бальмонта.

В своей одинокой квартире на третьем этаже сидел за самоваром человек средних лет; спокойно и тихо смотрели его ясные очи в дверь открытого балкона.

С балкона рвался свежий ветерок и бросал самоварный пар в лицо сидящему.

Это был ни старый, ни молодой, но пассивный и знающий.

Он допивал вторую чашку чаю, а уж на синее небо выпали бриллианты звезд.

Казалось, он застыл и сидел без желания, отуманенный беспредметной нежностью.

Мистик Сириус сгорал от любви.

В черном, бездонном пространстве он выбрасывал из себя столбы огня и бреда; и не один Сириус, но все звезды извергали потоки огня в черный холод.

Это был звездный ужас.

Этого не боялся спокойный и знающий, но допивал вторую чашку чаю.

Казалось, он застыл и сидел без желания, отуманенный беспредметной нежностью.

Казалось, он говорил: «Так, так, Господи! Я знаю тебя!»

Уже допил вторую чашку и наливал себе третью.

И когда в соседней квартире било двенадцать, он сидел спокойный и задумчивый, вперив ласковый взор в безлунное небо созвездий.

Было тихо. Иногда гремел извозчик. Коты орали на крышах.

Если у кого был тонкий слух, то он мог бы услышать вдалеке призывный звук рога.

Словно кто-то стоял на дымовой трубе в серой крылатке и трубил в рожок.

Но это только казалось.

Тяжелый, междупланетный шар принесся неизвестно откуда.

Со свистом он врезался в земную атмосферу и, раскалясь, посылал от себя снопы искр.

Внизу казалось, что большая, сверкающая звезда скатилась с синего неба.

На небе осталась белая полоса, быстро растаяв на холоде.

Видел, видел звезду сидящий за самоваром и принял это к сведению.

Теперь происходили ночью над Москвой <явления>, полные священного значения.

Ходили синие, дымные громады, застилая от времени до времени горизонт.

Это было неспроста: шел вопрос о священном значении России.

Проезжали вечерние бочки и решали вопрос отрицательно; на козлах сидели наглые люди и спорили с городовым.

Проходил Поповский и решал отрицательно.

А сидящий за чаем решил положительно, и Поповский был устранен с улиц города Москвы: за ним захлопнулась дверь.

Макс Нордау весьма интересовался городскими увеселениями; это был живой и общительный человек.

Вот он мчался на русских тройках в веселую «Мавританию», везомый русскими учеными.

Он икал после сытного обеда, мурлыча веселую шансонетку.

На всю Россию кричал тогда циничный мистик из города Санкт-Петербурга, а товарищи озаряли крикуна бенгальскими огнями.

Даже марксисты ударились в философию, а философы в теологию.

Но никто из них не знал о значении таинственного миганья, которое росло и росло в России.

Это миганье отразилось на знакомых Поповского, у которых происходили майские, жаровые собрания.

Каждый из них перелистывал Евангелие, читал мистика и знал наизусть Достоевского.

Иные доходили до того, что обращались с покойным писателем запанибрата.

Иной раз можно было видеть чудака, похлопывающего по Братьям Карамазовым, разражающегося такими словами: «Федор Михайлович загадал нам загадку, и мы теперь ее разгадываем».

Такие все были шутники, право, что и не приведи Бог с ними встретиться.

Весна была небывалая и странная. Потом уже, когда лето миновало, вспоминали весну все без исключения: либералы, консерваторы, мистики и реалисты.

В тот год был небывалый наплыв богомольцев в Киеве. В мае месяце горели уфимские леса.

Передавали поморы, что неоднократно подплывал кит к самому берегу на Мурмане и подмигивал своими рыбьими, крохотными глазками.

Однажды спросил любопытный кит глухого старика помора: «Эй, любезный, как здоровье Рюрика?»

И на недоумение глухого старика добавил: «Лет с тысячу тому назад я подплывал к этому берегу; у вас царствовал Рюрик в ту пору»,

Ночью особенно явственно раздавался звук рога над спящей Москвой.

Тогда же чины сыскной полиции поймали ловкого протыкателя старух.

Он задорно щелкал пальцем перед чинами сыскной полиции и ораторствовал: «Нас много на Руси»,

И тут как бы в подтверждение безумных слов выяснилось, что подвальные помещения дома Расторгуевых на Солянке начали заливаться нечистотами.