Симфония - Страница 8

Некто из фрачников наклонился к дочери старичка, сказав про философа: «Qui est ce drôle?»

Военный генерального штаба, с черными, тараканьими усами и милым, добрым лицом, пел: «Пусть газсудок твегдит мне суговый, что газлюбишь, изменишь мне ты-и-и! Чаг твоих мне не стгашны оковы: я во власти твоей кгасоты!!»

Он пел грудным, страстным голосом и срывал концы слов, как истый цыган.

Хор подхватывал. Фрачники и молодые девицы раскачивали головами вправо и влево, аккомпаниатор плясал на конце табурета; молодой демократ думал: «Это не люди, а идеи моего счастья». Старичок, бритый и чистый, со звездою на груди, стоял в дверях и умильно улыбался, глядя на поющую молодежь, шепча еле слышно: «Да, да, конечно».

В это время демократ увидел, как вдали прошла сказка с кентавром, направляясь к выходной лестнице.

Она бросила в зал свой странный, блуждающий взгляд, ничего не доказывающий, и грустно улыбнулась коралловыми губами.

Дальше мелькнул огонь ее волос. Дальше понял демократ, что едва ли они увидятся так близко.

И вновь все провалилось с оборванными струнами. А из хаоса кивала скука, вечная как мир, темная как ночь.

Скука глядела из окна, из глаз ужаснувшегося философа.

Казалось, что-то изменилось. Кто-то вошел, кого не было. Кто-то знакомый и невидимый стоял в чересчур ярко освещенной зале.

А военный генерального штаба, ничего не замечая, доканчивал свое пение: «Если б даже за миг тот пгекгасный мне могила была б суждена…»

«Могила», – подумал демократ. Хор подхватывал. Фрачники и девицы раскачивали головами вправо и влево. Аккомпаниатор плясал на конце табурета.

И увидел демократ, что это все ложные идеи, а к нему ласково подошел бритый старичок со звездой на груди. Взял под руку и шептал: «Я иду в уровень с веком, я люблю современную молодежь».

Демократ и философ темней ночи вместе вышли на улицу.

Надвигалась гроза.

Их путь был общий, но шли они молча, прислушиваясь к вечным упражнениям.

Минуты текли за минутами, искони все те же. Два ряда фонарей мигали газовыми языками.

Молодой демократ, томный и несчастный, видел перед собой насмешливо кивающего старичка. Нервы философа окончательно расшатались. Безумие подкрадывалось к нему медленными, но верными шагами.

Уже оно стояло за плечами. Страшно было, обернувшись невзначай, увидеть это грозящее лицо.

Так шли они, обреченные на гибель, темною ночью.

Уже пыль, крутясь, неслась вдоль сонных улиц.

На перекрестке они сухо простились. Несмотря на все, они помнили, что принадлежат к разным партиям.

Философ пошел своей деланной походкой вдоль одинокого переулка, ужасаясь и не оборачиваясь.

Ему казалось, что за ним идет грозящий ужас, и он вспомнил, что в его одинокой квартире есть огромное зеркало и что сейчас в зеркале отражается его комната.

Его заботил вопрос, правильно ли она отражается.

Вот он подошел к подъезду. За ним захлопнулась гулкая дверь.

С лестницы сходил незнакомец в обтертом картузе. Задрожал неврастеник, как осиновый лист; погас в лице своем, как светильник без масла, видя на лице незнакомца печать страшного предначертания.

Незнакомец спускался по лестнице, опустив глаза. И, проходя мимо него, неврастенический философ думал: «Вот, вот поглядит он на меня!..»

Ему казалось, что тогда «все будет кончено».

Но картузник не поднял глаз. Слабо усмехнулся и сбежал с лестницы. Вот за ним захлопнулась гулкая дверь.

А еще не мог оправиться неврастеник от минувшего ужаса. Все казалось ему, что вот-вот он вернется.

И вновь отворилась дверь. Кто-то бежал вверх по лестнице.

И когда философ звонил к себе, вошедший всходил уже на высшую площадку.

Это был почтальон. Он звонил в соседнюю дверь.

И когда отворили безумцу, тот, не смотря на прислугу, прошел к себе в комнату и заперся на ключ, боясь впустить грозящий ужас.

Был мрак. Ослепительная молния разрезала тьму. Оглушительный удар сотряс стены.

Между шкафами с философскими книгами прятался бледный незнакомец с печатью диких предначертаний.

Это и был грозящий ужас.

Тихо ахнул чтец Канта и присел на корточки.

Уже больше он не вставал с пола, но забился под кровать. Ему хотелось убежать от времени и пространства, спрятаться от мира.

Братья мои, ведь уже все кончено для человека, севшего на пол!

Где-то часы пробили два. Вспыхнула молния. Она не осветила безумца. Он сидел под кроватью и лукаво смеялся своей выдумке.

Тогда грозящий ужас вышел из-за шкафов с философскими книгами, открыл окно и спустился вниз по желобу.

А с противоположной стороны все было тихо и мирно. Окно в комнате Дормидонта Ивановича было закрыто.

Сам Дормидонт Иванович тихо похрапывал на спине. Ему грезилось, что уже на дворе Рождество и что он получил награду.

В тот час застрелился молодой демократ, не окончивший заказанной ему критической статьи.

Прикладывая револьвер к виску, он улыбался, вспоминая свою сказку, сказку демократа.

А сказка, грустная и мечтательная, стояла в окне декадентского дома, озаренная вспышками молний.

Она держала письмо демократа. Она плакала. Коралловые губы складывались в улыбку.

С улыбкой вспоминала своего мечтателя.

И… там… вдали… как бы в насмешку… проезжали по улицам вечерние бочки.

Это были ложные идеи…

У Поповского болели зубы: он был по ту сторону добра и зла, равно забыв Бога и черта.

Над рекой стоял седовласый старец. Он облокотился на перилы. Скорбное лицо его выражало мучительный ужас.

Внизу под горой летел развеселый кучер, погоняя что есть мочи кровную пару. В коляске сидели развеселые конюха.