Симфония - Страница 21

И подняв руки над племянницей, он шутливо задекламировал:

«С головой седой верховный я жрец —
На тебя возложу свой душистый венец!
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!»

Так шутил Сергей Мусатов – золотобородый аскет и пророк.

Потом он развернул газету и прочел о посольстве далай-ламы тибетского.

После он осведомился у Вариной матери о возможности получения лимона.

Потом Павел Мусатов читал ему лекцию о сельском хозяйстве и недородах.

Они мирно покуривали на открытой террасе. Им светила луна.

Голубой ночью племянница Варя стояла у открытого окна; она блистала очами и декламировала с Фетом в руках:

«С головою седой верховный я жрец —
На тебя возложу свой душистый венец!
И нетленною солью горящих речей
Я осыплю невинную роскошь кудрей!»

Но закатился ясный месяц, и небо стало исчерна-синим.

Только к востоку оно было бледно-хризолитовое.

Тени встречались и, встречаясь, сгущались; где-то вдали храпел Павел Мусатов.

В темной гостиной на мягком кресле сидела знакомая женщина.

Ее мертвенное лицо неподвижно белело в темноте.

Над уснувшим домом дерева рёвмя-ревели о новых временах.

Пролетал порыв за порывом; проходили новые времена.

Новые времена не приносили новостей. Бог весть, зачем они волновались.

И уже свет жизни брызнул из далеком небосклоне. В гостиной уже не было знакомой женщины в черном с белым лицом.

Только на спинке кресла лежал чей-то забытый, кружевной платочек…

Кричащие времена возглашали: «Опять возвращается!» И уже полнеба становилось бледно-хризолитовыми.

У самого края горизонта был развернут кусок желтого, китайского шелку.

Это были дни полевых работ, дни выводов из накопившихся материалов; дни лесных пожаров, наполнявших чадом окрестность.

Дни, когда решались судьбы мира и России; дни возражений Мережковичу.

И все ясней, все определенней вставал знакомый образ с синими глазами и печалью уст.

То было снежно-серебряное знамя, выкинутое на крепости в час суеверных ожиданий.

Утром напивался чаем аскет золотобородый, рассуждал с братом, шутил с племянницей.

Потом делал выводы из накопившихся материалов.

Потом предавались они с братом водному утешению и ныряли между волн. Потом составлялись соборные послания московским и иным ученикам.

В них раскрывались догматы христианства и делались намеки на возможность мистических ожиданий.

Курс московских учеников разросся, и сеть мистиков покрыла Москву.

В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному.

Все они считались с авторитетом золотобородого аскета, готовящегося в деревне сказать свое слово.

Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя.

Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром.

Третий ехал летом на кумыс; он старался поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву.

Четвертый ездил по монастырям интервьюировать старцев.

Иной боролся в печати с санкт-петербургским мистиком, иной раздувал искорки благодати.

Дрожжиковский ездил по России и читал лекции, в которых он моргал и подмигивал что есть мочи.

Получалось впечатление, что он знает, а он возлагал знание на золотобородого пророка.

Для других, неведающих, его лекции уподоблялись комоду с запертыми драгоценностями.

Он прочел уже шесть лекций и теперь вчерне приготовил седьмую.

Подъехала франтовская тройка, подвозя Павла Мусатова к соседям по имению.

На подъезде встречало Мусатова знакомое семейство, осведомляясь о причине столь долгого забвения Павлом Мусатовым их гостеприимного очага.

На что приятно раскланивался Павел Мусатов, прищелкивая лакированными сапогами, он поднял хозяйскую ручку к пунцовым устам своим и заметил: «У меня гостит мой ученый брат!.. Мы, знаете, беседуем о том, о сем… И время летит незаметно».

На вопрос же, отчего он не привез к ним ученого брата, Мусатов отрезал лаконически: «Сидит сиднем… занят обширным исследованием…»

Все это было принято к сведению любопытным семейством.

В ягодном саду племянница Варя гуляла с подругой своей, Лидой Верблюдовой.

Вдруг она поцеловала длинную шею Верблюдовой и сказала: «Дуся, приезжай поскорее к нам в Грязищи… я тебе покажу ученого дядю…»

Осведомилась Верблюдова о наружности ее ученого дяди, а подруга ее, прищурясь, теребила в руках кончик косы, лукаво смеялась…

И ничего из ответила.

Горели деревни. Агент земского страхования разъезжал по уезду.

Заезжая в усадьбы, он неизменно говорил, жуя ветчину или намазывая ее горчицей: «А Павел Павлович возится с братом, с ученым…»

И на вопрос, что это за птица, отвечал выразительным взглядом рачьих глазок: «Сидит сиднем в Грязищах… занят обширным исследованием!»

В уездном городе пировали два обывателя.

На столе бутылки были пусты, а глаза сидящих пьяны.

Один из сидящих хватил другого по колену и сказал: «Опрокинем, брат, еще по одной… хе, хе… где уж… хе, хе… нам до учености Сергея Мусатова…»

На что его товарищ мрачно заметил: «Идет».

Дом был темно-серый и старинный. Над открытой террасой была повешена каменная маска.

Неподвижно бледнело строгое лицо, казавшееся от вечерней зари нежно-розовым.

На открытой террасе восседал Павел Мусатов, осыпанный алым блеском.

Под поддевкой вздувался толстый живот его, и правая рука была опущена на бороду.

Левой рукой он теребил брелоки; перед ним на столе лежала пепельница и спички.