Симфония - Страница 2

Он сентиментально смотрел на экземпляр немецкого перевода сочинений Максима Горького, пощипывая подбородок.

Перед книжным магазином стояла пара рысаков. На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями.

Это был как бы второй Ницше.

Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто.

Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж.

Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу.

Студент постоял перед окном книжного магазина и пошел своей дорогой, стараясь держать себя независимо.

Много еще ужасов бывало…

Темнело. На востоке была синяя дымка, грустно туманная и вечно скучная, а с бульвара неслись звуки оркестра.

Каждый точно сбросил с плеч свою скуку, а мальчишки и девчонки бегали по улицам с букетиками незабудок.

В тот час по всем направлениям можно было встретить угрюмых самокатчиков. В поте лица они работали ногами и сгибали спины; они угрожали звонками и таращили глаза, перегоняя друг друга.

В тот час философ возвращался домой своей деланной походкой, неся под мышкой Критику чистого разума.

Ему встретился на извозчике господин в котелке с рыжими отпрысками бороды.

Он сосал набалдашник своей трости, напевая веселую шансонетку.

Обменялись поклонами. Философ с деланной небрежностью приложил руку к фураялке, а сидящий на извозчике раздвинул рот, чтобы обнаружить свои гнилые зубы, и приветственно повращал кистью руки.

Не был он умником, но отец его отличался умом…

И то место, где они взаимно почтили себя приветствиями, опорожнилось… Справа виднелась спина философа и корешок Критики чистого разума, а слева – согбенный извозчик погонял свою клячу, увозя седока.

А над пустым местом из открытого окна раздавались плачевные звуки: «Аууу, аууу».

Это консерваторка пробовала голос.

Философ позвонил. И когда ему отворили, он швырнул на стол Критику чистого разума, а сам в беспредметной скуке упал на постель.

Последняя его мысль была такова: «Кант без Платона – туловище без головы». Он заснул и в мыслях своих был как бы без головы.

А бюст Иммануила Канта укоризненно качал головой и показывал язык спящему философу, стоя на письменном столе.

Философ спал. А над ним сгущались тени, вечно те же и те же, суровые и нежные, безжалостно мечтательные.

Сама Вечность разгуливала в одинокой квартире; постукивала и посмеивалась в соседней комнате.

Садилась на пустые кресла, поправляла портреты в чехлах.

Уже книжные шкафы бросали суровые тени, и тени встречались и, встречаясь, сгущались… Точно прятались в тени.

Но там никого не было, кроме Иммануила Канта и Платона, стоявших в виде поясных бюстов на столе.

Кант жаловался Платону на тугоумие молодого философа, а философ спал в час вечерних сумерек с бледным, ироническим лицом и сжатыми губами… И малый ребенок мог придушить его.

Его обдувал свежий ветерок после жаркого дня, ворвавшийся из открытого окна.

Из открытого окна неслись удары по мягкому: это жители подвального этажа выбивали пыль из мебели, вытащив ее на двор.

И он проснулся; и первою мыслью его была мысль о невозможности соединений учений Канта и Платона; и он поднял усталую голову со скомканных подушек; и он содрогнулся от вечернего холода.

И прямо в глаза ему смотрел резко очерченный месяц на темной, эмалевой сини… красный месяц.

Он вскочил в ужасе и схватил себя за голову; как безумно влюбленный, впился в бледнеющий круг.

Если бы снаружи заглянуть к нему в окно, страшно было бы увидеть лицо его, бледное, затененное, усталое.

Вечно так же и так же он глядел в дни весенних полнолуний.

Его нервы шалили, и он обратился к валерьяновым каплям.

А в соседней комнате висело огромное зеркало, отражавшее в себе вечно то же и то же.

Там был ужас отсутствия и небытия.

Там лежала на столе Критика чистого разума.

Была полночь. Улицы опустели.

Была одна улица вдоль сонной реки. К реке сбегали четыре переулочка.

Это был Первый Зачатьевский, Второй Зачатьевский, Третий Зачатьевский и, наконец, Четвертый Зачатьевский.

В небе словно играли вечные упражнения. Кто-то брал пальцем ту и другую ноту.

Сначала ту, а потом другую.

На опустелом тротуаре, озаренный фонарными огнями, семенил человечек в пенсне на вытянутом носе.

Ноги его были в калошах. Под мышкой он нес зонтик, хотя было тепло и сухо.

В руках он держал фолиант. Это было житие святого.

Он шагал неслышно, проплывая, как тень.

Он шел неизвестно откуда, и никто не мог сказать, куда он придет.

С противоположной стороны улицы открыли окно и подошли некие к окну.

То были две женщины с равнодушными, бледными лицами; они были худощавы и в черных чепцах.

Они были в черном. Старшая равнодушно указала на прохожего, заметила: «Поповский».

А уже Поповский проходил. Никакая сила не могла сказать, куда он придет.

Была отчаянная скука. В небе играли вечные упражнения; словно кто брал пальцем ту и другую ноту.

Сначала ту, а потом другую.

Едва кончал, как уже начинал.

Улица выходила на площадь. Поповский уже брел вдоль площади.

На площади коптил керосиновый фонарь.

Став против луны, можно было усмотреть над фонарем огромный черный столб копоти.

Ночью ограбили квартиру. Два хитровца выломали замки, но, не найдя лучшего, унесли старые калоши.

Утром еще солнце не взошло, а уже камни белели. Извозчики не выезжали. Пешеходы не мешали тишине.

Было светлое безлюдие.